Икона французского виноделия Барба-Николь Клико-Понсарден последние пару лет переживает всплеск популярности. Прошлым летом на экраны вышел байопик по книге Тилар Маццео «Вдова Клико. История винной империи и ее императрицы», а в 2022 году сразу две писательницы — англичанка Хелен Фрипп и американка Ребекка Розенберг — словно решили посоревноваться, кто более жирно разукрасит жизненный путь «первой леди шампанского» невероятными мелодраматическими коллизиями и фантастическими персонажами. Сочинение миссис Фрипп выпустили у нас почти сразу, а вот миссис Розенберг удостоилась перевода на русский только сейчас, и критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Ребекка Розенберг
«Вдова Клико. Первая леди шампанского»
М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2024. — Пер. с англ. И.Н. Гиляровой. — 384 с.
Хелен Фрипп, вероятно, слегка выигрывает в мифологизации невообразимо богатой и загадочной России как главного рынка сбыта французского шампанского в конце XVIII — начале XIX века. Зато Ребекке Розенберг удалось более изобретательно выстроить причудливые отношения героини с Наполеоном (его письмами к Жозефине иногда перемежается повествование), да и вообще придать «корсиканскому чудовищу» максимально инфернальный колорит.
В жанровом определении книги Розенберг, обозначенном на шмуцтитуле как «документальный fiction», акцент стоит сделать на втором слове. О том, что ты имеешь дело преимущественно с художественным вымыслом (больше похожим на сценарий игрового фильма, чем на документалистику), начинаешь догадываться с самой первой сцены по экзальтированной интонации от первого лица самой Барбы-Николь: «Бабушка пошатывается на слабых ногах и едва не падает с каменной лестницы в меловую пещеру, наше хранилище вина. Я успеваю подскочить и встаю между ней и вечностью; у меня кружится голова от тошнотворного запаха крови, запекшейся на ее головной повязке».
Этот мемуар 1797 года сразу предопределяет профессиональную ориентацию героини, которая получает от бабушки фамильный золотой тастевин, принадлежавший еще прадеду Барбы-Николь, Николя Рюинару, тоже не последней фигуре в мире виноделия. «Твой прадед был Le Nez! Нос! Нюхач! У него был всем носам Нос! И он передал тебе этот бесценный дар», — объясняет бабушка повышенную чувствительность внучки к обонятельным ощущениям, поначалу казавшуюся едва ли не проклятием. «Люди глядели на меня с подозрением, когда я чувствовала запах приближавшегося дождя или предсказывала нападение саранчи. Я ощущаю запах катастроф, которые люди предпочитают не замечать», — будет потом рассказывать уже взрослая Барба-Николь, чей нос особенно страдал в период якобинского террора: «…всюду было столько крови, что я могла дышать только сквозь шарф».
Лейтмотив запахов, окрашивающих те или иные события, мысли и эмоции, проходит через всю книгу и порой придает ей дополнительное романтическое измерение, а героиню превращает чуть ли не в экстрасенса: «В основном я чувствую ординарные запахи, но порой мне кажется, будто я улавливаю вонь лжи. Или благоухание чистого сердца. Или разрывающий сердце запах несбывшейся надежды». Более того, через нос Розенберг довольно хитро устанавливает некую внутреннюю смысловую связь героини с Наполеоном — не менее существенным мужским персонажем, чем несчастный муж будущей вдовы, впечатлительный Франсуа, или ее торговый агент и пылкий поклонник Луи Бон (в данном издании его фамилия Bohne переводится как «Боне», учитывая немецкое происхождение героя).
В книге находится место для кратких батальных сцен, где «одуряющий запах пороха, пушечных ядер, картечи и крови возбуждают молодого генерала». Более тонкий психологический поворот тема обоняния приобретает в сцене знакомства Барбы-Николь с Наполеоном и его очаровательной спутницей: «Наполеон еле достает Жозефине до плеча, но излучает власть и достоинство. Оно в биении его пульса на шее? В проницательном взгляде? Нет. У него вздрагивают ноздри, он отмечает всё, что его окружает, — страхи, надежды и волнение каждой увиденной персоны. Возможно, он тоже сверхчуткий Нос. Разве не любопытное совпадение?»
Впрочем, даже этот проблеск какого-то родства не делает Наполеона более симпатичным в глазах героини, терпящей убытки и стоящей на грани разорения из-за его агрессивной внешней политики. Однако вдова наносит ответный морально-экономический удар. Продвигаясь со своей армией вглубь России, Наполеон испытывает всё возрастающее негодование, чуть ли не в каждом населенном пункте сталкиваясь с контрабандной продукцией мадам Клико, упорно поставляемой московитам в обход наполеоновских санкций. За нелегальный экспорт Наполеон обвиняет героиню в государственной измене. Правда, происходит это в сцене, где император, вернувшийся из России несолоно хлебавши, имеет жалкий вид («двууголка сдвинута набок, белая жилетка в пятнах крови, двубортный мундир порван и заляпан грязью, три золотые пуговицы потеряны»).
Наполеон I Бонапарт
Он вынужден просить убежища у всё той же мадам Клико, запивая горечь поражения ее первым шедевром — «Вином кометы» 1811 года, упомянутым в «Евгении Онегине»: «Он грозно глядит на звезды, словно они его покорные солдаты, опрокидывает в глотку бокал и выбрасывает его в окно». В душе Барбы-Николь в этот момент полощется купаж «сладкого удовлетворения» и злорадства: она готовится отправить в Россию еще больше шампанского. Торжествующий феминистский подтекст этой сцены прочитывается легко: «Наполеон так и не смог покорить Россию, а мадам Клико смогла».
Будучи, по сути, дамским романом, книга Розенберг нередко дает повод образованным читателям уличить автора в исторических ляпах, анахронизмах и романтических выдумках (вроде шпионско-авантюрной линии, связанной со скромной служанкой семьи Понсарден и скрывающимся в изгнании Людовиком XVIII). Довольно смешно уже то, что героиня называет про себя революционную Францию Первой французской республикой, как будто заранее предвидит: одной-единственной республикой дело не ограничится (возможно, сверхъестественное чутье мадам Клико распространяется и на политическую ситуацию).
Да и по винодельческой части тоже остаются вопросы. В производственных сценах акцент делается на обонятельном и композиционном таланте героини, позволяющем создавать гениальные кюве — комбинации из виноматериалов разных сортов и лет: «Магия состоит в том, чтобы смешать все элементы с наилучшим результатом». Однако за кадром остается главное революционное изобретение предприимчивой вдовы — ремюаж. Это ключевое слово, прежде всего ассоциирующееся с фамилией Клико, в книге даже не упоминается, хотя вроде бы о самой острой и неразрешимой винодельческой проблеме той эпохи — мутном осадке — героиня рассуждает весьма уверенно: «Чтобы получить чистое шампанское, мы должны позволить мертвым дрожжам выпасть в осадок, убрать их, потом добавить тиражную смесь из ликера, сахара и дрожжей, чтобы активировать повторное брожение».
Понятно, что подобные технологические подробности кажутся писательнице скучными и суховатыми для ее сентиментальной книги, посвященной прежде всего страданиям — не только самой основательницы винной империи, но и самоотверженных сборщиц винограда, спасающих урожай от жары, мороза и дождей. С гораздо большим энтузиазмом и наглядностью Розенберг расписывает не теоретические аспекты энологии, а разыгрывающиеся на виноградниках жанровые сценки: «Мои работницы жгут костры и ходят с факелами по виноградникам, чтобы защитить от мороза распускающиеся почки. У меня слезятся глаза от дыма, когда мы с Лизеттой едем в повозке и кормим их горячей картошкой и поджаренными на огне колбасками, чтобы у них не мерзли руки. А чтобы подбодрить, наливаем им горячее и пряное вино».
К счастью, в наши дни производство шампанского уже не сопряжено с таким непосильным трудом, как в наполеоновские времена, но все-таки есть надежда, что чувствительный читатель книги, поднимая новогодний бокал игристого, на долю секунды задумается, сколько в этот нектар вложено не только женской смекалки, но также крови, пота и слез.