EN
Первая женщина, получившая «Пулитцера» за литературу, — так чаще всего представляют читателю выдающуюся американку Эдит Уортон. Кинозрителю она известна по экранизациям: «Эпоху невинности» называют среди лучших фильмов зрелого Мартина Скорсезе, в «Итане Фроме» одну из своих лучших ролей сыграл Лиам Нисон. В 1903 году, задолго до всемирной славы и за два года до первого своего успешного романа «Обитель радости», Уортон написала повесть «Убежище». Там в ста с небольшим страницах, как ни странно, содержится всё то, что впоследствии найдет отражение в главных работах писательницы. На русском языке повесть выйдет в рамках совместной серии переводов «Яндекс Книг» и «Подписных изданий», «Известия» публикуют фрагмент книги — и аудиоверсию этого фрагмента. Читает актриса Анастасия Великородная.
Эдит Уортон «Убежище» (фрагмент)
От забытья Кейт пробудила экономка, напомнив, что мистер Орм вернется завтра к ужину, и спросив, как он, по мнению Кейт, предпочитает оленину: под соусом из кларета или с желе. Завтра воротится отец; он уделит сервировке оленины долю внимания, какую, по его мнению, очевидно, заслуживала любая деталь его удобства или комфорта. Не оленина, так что-нибудь другое; не экономка, так сам мистер Орм, распираемый впечатлениями от беседы с управляющим, заседания комитета в клубе или любого другого случая, который, поскольку произошел с мистером Ормом, становился событием. Кейт увидела, что попалась, как в силок, в неумолимую рутину бытия, и поняла, что окружающие безмятежно движутся по проторенной колее мимо развалин ее жизни; так спокойный взгляд природы созерцает местность, по которой пронесся ураган.
Жизнь катилась своим чередом и волокла за собой Кейт, привязанную к ее колеснице. Кейт не могла ни остановить ее бег, ни вырваться из пут и упасть — о, какое это было бы блаженство! — в темноту и небытие. Она должна тащиться дальше, изломанная на дыбе, но живая каждым волоконцем тела. Самое большее, на что она могла надеяться, — несколько часов отдохновения: не от ее собственных ужасов, но от давления претендующих на нее внешних обязательств. Полуденная передышка, пока палачи отдыхают, поленившись снова заковать жертву в цепи. Пока не вернулся отец, Кейт одна в доме и, решив вопрос с олениной, может одиноко мерить шагами пустые комнаты и поверять подушке затухающие толчки прошедшего землетрясения.
Когда туман в мозгу рассеялся, первым порывом Кейт было привычно потянуться к отношениям на грани возможного. Она хотела знать худшее; и ее, словно вспышкой молнии, озарило сознание, что хуже всего — зерно неизбежности в происшедшем. Когда Кейт это сформулировала, то сама содрогнулась: такой образ подразумевал, что под ее верой в Дениса с самого начала таилось сомнение, а это было неправдой даже в метафорическом смысле. Однако лишь потому, что ее воображение никогда по-настоящему не испытывало жениха. Кейт любила подвергать себя гипотетическим испытаниям, но почему-то в эти приключения ни разу не брала с собой Дениса. Теперь она увидела, что в чуждом мире он по-прежнему оставался самым знакомым для нее объектом. Ее история не напоминала печальную притчу о девушке, внезапно увидевшей возлюбленного без маски. С Дениса не сорвали маску; просто с ламп сняли розовые абажуры, и невеста впервые увидела его в беспощадно ярком свете.
Подобное разоблачение не меняет внешность человека, но безобразно утрирует даже самые милые черты, превращая улыбку в ухмылку, добродушный изгиб рта — в слабовольную дряблость. И именно в обвисшие линии предельного безволия перешло изящное лицо жениха Кейт. В ужасном разговоре, последовавшем за признанием Дениса, когда каждое слово прожектором высвечивало ход его душевных движений, Кейт больше всего потряс даже не сам поступок жениха; ее потрясло то, что его сознание уже стало пассивной поверхностью для канализации последствий. Словно ребенок поднес спичку к занавескам и стоит с разинутым ртом, созерцая огонь. Конечно, он ужасно нехороший мальчик, что играл со спичками, — но дальше этого ответственность ребенка не простирается. В истории с Артуром, где всё было ошибкой с самого начала, — где в свое оправдание можно казуистически ссылаться на отсутствие безусловного эталона добродетели — было легко, единожды поскользнувшись, падать еще чуть-чуть ниже с каждой схваткой. Эта женщина была… о, эта женщина была… ну, того сорта, что паразитирует на подобных мужчинах. Артур в глубинах своего падения дошел до сожительства с ней, как доходят до пьянства или курения опиума. Он знал, что она такое… знал ее происхождение. Но он заболел, и она ходила за ним… Преданно ходила, конечно. Ей представился случай, и она его не упустила. Не успел Артур оправиться, как она уже затянула петлю — он пришел в сознание и обнаружил себя женатым. Такое бывает нередко. Если мужчина выздоравливает, он откупается от женщины и получает развод. Обычный порядок вещей — брак, отступные, развод. Иные из этих женщин сколачивают состояние, выходя замуж и разводясь ежегодно. Если бы только Артур выздоровел… Но вместо этого ему стало хуже и он умер. А женщина по неудачной случайности осталась вдовой, с ребенком на руках (чьим ребенком?) и прохиндеем-крючкотвором, работающим в ее интересах. Ее претензии были сформулированы коротко и ясно — вдовья часть, треть имения Артура. Но что если он никогда не собирался на ней жениться? Что если ему расставили искусную ловушку, словно шулера — деревенскому недотепе в игорном притоне? В предсмертный час Артур признал этот брак, но признал и безумие этого брака. А когда Артур умер, когда Денис пришел осмотреться и навести справки, оказалось, что свидетели, если и были, рассеялись, и найти их невозможно. Всё дело держалось на признании Артура брату. Сказать, что признания не было, — и претензия уничтожена, а вместе с ней скандал, позор, пожизненное бремя в виде женщины и ребенка, влачащих имя Пейтон через бог знает какие бездны. Денис клялся, что подумал в первую очередь об этом, а не о деньгах. Деньги, конечно, тоже сыграли свою роль — совесть не позволила ему это отрицать, — но лишь во вторую очередь, он был готов поклясться. Он поклялся бы честью, но на этом слове поперхнулся, и лоб его побагровел.
Так, обрывками фраз, он обрушил на Кейт свою защиту: защиту импровизированную, собранную на ходу из лоскутов, чтобы замаскировать грубо инстинктивный поступок. Потому что Кейт, слушая, всё яснее видела: никакой моральной борьбы в душе Дениса не происходило. Если бы не мрачная логика случая, возможно, он никогда не ощутил бы нужды в оправданиях. Если бы эта женщина, на манер всех подобных ей хищниц, побрела дальше в поисках свежей добычи, Денис вполне искренне мог бы поздравить себя с тем, что спас от ее когтей честное имя семьи и честное состояние. Лишь цена, заплаченная ею за подтверждение своей правоты, впервые встряхнула его и ошарашила, заставив задуматься о справедливости. Его совесть отзывалась только на давление конкретных фактов.
Именно это мучительное открытие заставило Кейт Орм под конец разговора замкнуть свою душу. Чем закончился разговор, как наконец она заставила Дениса уйти из комнаты и из дома — всё это Кейт помнила, но очень смутно. Трагичная смерть женщины и роль, которую сыграл Денис, были ничем по сравнению с катастрофой его бодрого неприятия ответственности. В какой-то момент, когда Кейт воскликнула: «Ты бы женился на мне и так ничего и не сказал!» — и он простонал в ответ: «Но ведь я же сказал тебе», она почувствовала себя дрессировщиком, занесшим хлыст над ничего не понимающим животным.
Но она изуверски настаивала:
— Ты сказал мне, потому что не мог не сказать; потому что у тебя сдали нервы; потому что ты знал, что тебе это не повредит… — От растерянной мольбы в его взгляде она едва не замолчала. — Ты сказал мне, потому что от этого тебе стало легче; но тебе не будет облегчения, настоящего облегчения, пока ты не расскажешь кому-нибудь другому… кому-нибудь, кто может сделать тебе по-настоящему больно.
— Сделать мне больно?..
— Пока ты не расскажешь правду — так же открыто, как раньше солгал.
Он вздрогнул с чудовищным страхом на лице:
— Я не понимаю.
— Ты должен сознаться… прилюдно, открыто… ты должен пойти к судье. Я не знаю, как это делается.
— К судье? Когда они оба уже мертвы? Когда всё уже кончилось? Какая от этого может быть польза? — простонал он.
— А для тебя еще ничего не кончилось… Всё только начинается. Ты должен очиститься от этой вины; а способ только один — сознаться. И вернуть деньги.
При этих словах он, похоже, решил: она болтает сама не знает что.
— Лучше бы я никогда не ведал об этих деньгах! Но кому я должен их вернуть? Я тебе говорю, она родилась под забором. Кажется, никто не знал ее настоящего имени. Возможно, его у нее и не было.
— У нее должны быть родители.
— И мне теперь положить жизнь на поиски их в трущобах Калифорнии? И как я их узнаю, когда найду? Ты упорно не понимаешь. Я поступил неправильно. Я совершил чудовищную ошибку. Но таким способом ее исправить нельзя.
— А каким можно?
Он помолчал, слегка растерянный этим вопросом, и с внезапным приливом твердости произнес:
— Жить лучше… Жить настолько добродетельно, насколько это в моих силах. Научиться на своих ужасных…
— Ах, замолчи наконец! — вскричала она, закрыв лицо. Жених лишь обреченно смотрел на нее.
Наконец он сказал:
— Никакой пользы не будет в том, чтобы продолжать этот разговор. Я только одно хочу добавить. Конечно, ты знаешь, что свободна от обязательств.
Он говорил просто, внезапно вернув себе прежний голос и интонации, и от них Кейт ослабела, словно от ласки. Она подняла голову и воззрилась на него.
— Свободна? — задумчиво произнесла она.
— Кейт! — вырвалось у Дениса, но она жестом остановила его:
— Мне кажется, что я в тюрьме вместе с тобой, в тюрьме этой ужасной истории. Сначала я должна помочь тебе выйти на свободу. После у меня будет достаточно времени, чтобы подумать о себе.
У него вытянулось лицо, и он пробормотал:
— Я тебя не понимаю.
— Я не могу сказать, что сделаю… или что буду чувствовать… пока не узнаю, что ты собираешься делать и чувствовать.
— Ты не можешь не видеть, что я чувствую… Что я полумертвый от всего этого.
— Да… Но это лишь половина дела.
Он ворочал ее слова в уме довольно долго, а потом медленно спросил:
— Ты хочешь сказать, что бросишь меня, если я не сотворю то безумие, которого ты требуешь?
Она тоже помолчала:
— Нет. Я не хочу тебя подкупать. Ты должен сам почувствовать необходимость.
— Необходимость покаяться публично?
— Да.
Он сидел, неподвижно глядя перед собой. И наконец произнес:
— Конечно, ты понимаешь, что это будет означать?
— Для тебя? — отозвалась она.
— Это пока оставим. Для других… Для тебя. Меня посадят в тюрьму.
— Надо полагать, — безыскусно отозвалась она.
— Ты, кажется, воспринимаешь такую возможность очень легко. Моя мать перенесет это по-другому.
— Твоя мать? — Его слова дали нужный результат.
— О ней, я полагаю, ты не подумала? Ее это, по всей вероятности, убьет.
— Ее бы убила одна мысль о том, что ты на такое способен!
— Это сделало бы ее очень несчастной; но между одним и другим большая разница.
Да, разница была; разница, которую не могла бы замаскировать никакая риторика. Тайное знание о грехе сына сделало бы миссис Пейтон очень несчастной, но не убило бы ее. Кроме того, мать придерживалась точно таких же, как сын, взглядов: она считала, что искупление греха — понятие растяжимое, и сочла бы внутренние душевные муки смягченным эквивалентом открытого покаяния. Кейт даже не исключала возможности, что эта женщина извлечет «моральный урок» из того провиденциального факта, что ее сына не вывели на чистую воду.
— Как видишь, всё не так просто, — вырвалось у него с ноткой мрачного торжества.
— Нет, не так просто, — уступила она.
— Надо думать и о других, — продолжал он, набираясь уверенности по мере того, как Кейт отступала.
Она не ответила, и он, переждав момент, поднялся, чтобы уйти. Пока что она задним числом могла проследить ход их разговора; но, когда близкое расставание превратило споры в мольбы, а отречения в страстную просьбу хотя бы еще один раз выслушать его доводы, память потерялась в буре боли. Кейт помнила только одно: уходя, он вырвал у нее обещание увидеться с ним еще раз.
Перевод Татьяны Боровиковой
Запись предоставлена книжным сервисом Яндекс Книги, читает актриса Мастерской Брусникина Анастасия Великородная.